|
«Книга душевного страдания» — так Нина Николаевна Грин назвала «Автобиографическую повесть» супруга, опубликованную в СССР в 1931 году. Эта оценка совершенно неудивительна, поскольку Грин вспоминать свое прошлое был вынужден и, вспоминая, не находил в нем ничего приятного. Писатель был силой выкинут из созданного им прекрасного мира в мир реальный, мир с юности тяготивших его тяжелых, неуютных, злых чувств. Как метко отмечает А. А. Левандовский: «Грину пришлось покинуть землю обетованную — Зурбаган — и репатриироваться в Россию своего прошлого».
Но что же в этом прошлом такого, что писатель его всеми силами избегал, пытался окружить химерами и даже переписать, добавляя несуществующие подробности и перевирая характеры действующих лиц? Почему это воспоминалось с отвращением? И почему сам Грин порой начинал искренне верить в то, что небывалое действительно было?
Возможно, все дело в трудном детстве и юности героя, вызвавших изначальное раздвоение его жизни. Александр Степанович Гриневский (Грин — литературный псевдоним) родился в Слободском, в семье ссыльного польского мятежника, бывшего шляхтича Степана Евсеевича (Стефана Евзебиуша) Гриневского, который служил бухгалтером вятской губернской земской больницы. С самого детства мальчик увлекался приключенческой литературой, однако, в отличие от сверстников, по мере взросления не только не отказался от нее в пользу литературы классической, но, напротив, крепче утвердился в своей приверженности наполненной свободой стране грез. Этому способствовало и постепенное ухудшение обстановки в семье, где поначалу единственный ребенок-баловень Саня — так мальчика звали домашние — стал после рождения сестер обузой для едва сводивших концы с концами родителей: чрезмерно чувствительный и ранимый, он не ладил с преподавателями и отцом, не понимавшими и вовсе не желавшими понять его живую детскую душу [проблема, наиболее ярко освященная в рассказе «Гнев отца» (1928)]. Особенно были тяжелы чувства Грина по отношению к собственному отцу, чей старательный конформизм и желание видеть сына «таким как все, только лучше» вырыло между ними непреодолимую пропасть глубокого взаимного непонимания, в которой гибла забота родителя и привязанность сына. В вятском земском реальном училище молодого Гриневского тоже постоянно сопровождали проблемы — с дисциплиной, учебой, да и самими учителями. В итоге Саню отчислили, отцу пришлось перевести его в четырехклассное городское училище, где все предметы проходили по сокращенным программам и без иностранных языков. Сама Вятка, где учился юный Гриневский, была для него городом чуждым, в культурную жизнь (театр, интеллигенция, молодежные кружки) которого будущий автор «Алых парусов» вписаться не хотел и не мог. Ему претил дух провинциального города, дух замшелой правильности и возведенного в добродетель ханжества:
«Надо знать провинциальный быт того времени, быт глухого города. Лучше всего передает эту атмосферу напряженной мнительности, ложного самолюбия и стыда рассказ Чехова „Моя жизнь”. Когда я читал этот рассказ, я как бы полностью читал о Вятке». — Грин А. С. Автобиографическая повесть // Собрание сочинений в шести томах. М., 1965. Т. 6. С. 248.
В возрасте 16 лет, в 1896 году, Александр отправился из Вятки на поиски счастья, «замыслил побег». Это было первым путешествием, первым его столкновением с суровой реальностью, которое могло бы разбить светлый мир грез Сани. Все началось с решения отца выучить непутевого сына на матроса, благо имелся опыт дальнего родственника. Однако почти сразу же возникла проблема с «техническими подробностями» новой профессии, с предъявляемыми к ученикам мореходных классов требованиями — прежде всего, наличия практики, которой у обитателя сухопутной Вятки не было и быть не могло. У Гриневского также почти не было денег на проживание (в том числе на оплату «харчей» за обучение матросскому делу у местных капитанов) в Одессе, он очень быстро оказался в положении босяка, чему способствовала и его житейская непрактичность. В конце концов он сумел устроиться учеником матроса на пароход «Платон», плававший вдоль крымско-кавказского побережья, но затем снова оказался в нищенском состоянии в Одессе. Там Грин нанялся матросом на перевозившую груз черепицы шхуну «Святой Николай», чьи хозяева в итоге бросили его в Херсоне без оплаты. Весной 1897 года Гриневскому наконец выпадал шанс совершить свое первое и единственное заграничное путешествие: он нанялся матросом на пароход «Цесаревич» и посетил Александрию Египетскую.
«Одолев несколько пыльных, широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался к канаве с мутной водой. Через нее не было мостика. За ней тянулись плантации и огороды. Я видел дороги, колодцы, пальмы, но пустыни тут не было (Грину представлялось, что „Сахара и львы совсем близко — стоит пройти за город”. — А. Л.). Я посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился обратно на пароход. Там я рассказал, что в меня выстрелил бедуин, но промахнулся. Подумав немного, я прибавил, что у дверей одной арабской лавки стояли в кувшине розы, что я хотел одну из них купить, но красавица-арабка, выйдя из лавки, подарила мне этот цветок и сказала „селям алейкюм”.
Так ли говорят арабские девушки, когда дарят цветы, и дарят ли они их неизвестным матросам — я не знаю до сих пор. Но я знаю: 1) Пустыни не было. 2) Была канава. 3) Розу я купил за две пары… 4) Не чувствовал ни капли стыда». — Грин А. С. Золото и шахтеры // Жизнь Александра Грина, рассказанная им самим и его современниками. Феодосия; М., 2012. С. 201.
После этого плавания Александр был уволен с корабля и вернулся, наконец, в Вятку, где попытался было остепениться: устроился писцом в канцелярию городской управы и даже целых две недели посещал железнодорожные курсы. Однако молодой Гриневский по-прежнему чувствовал себя там неуютно, ибо все так же не мог «быть как все». Он отправился сначала в Баку, где промаялся полунищей жизнью случайных заработков год, а затем в странствия по Северному Кавказу, после устроившись матросом на товарно-пассажирское судно «Атрек», которое плавало по Каспию. В 1899 году он опять вернулся домой, где, окончательно оставив надежду встроиться в местное благопристойное существование, зажил в «в безделье, в пьянстве».
В 1901 году жажда приключений завела Гриневского на золоторудные прииски графа Шувалова, откуда он перебрался на железорудный завод. В эти и предшествующие годы Гриневский претерпел голод и стужу, много раз попадал в опасные для жизни ситуации, вел полунищую, а то и откровенно нищую жизнь. Более того, юный мечтатель столкнулся с полным неприятием мира его радужных о нем представлений: оказалось, что матросы и искатели золота не бесстрашные герои приключенческих романов, а простые, грубые, прожженные жизнью люди, нередко готовые поиздеваться и зло подшутить над более слабым и наивным юношей.
«Иногда, хлебнув чаю, я плевался: там была кем-то насыпана соль или был брошен в чайную кружку полуфунтовый кусок моего же сахара.
Если по рассеянности я клал шапку на стол кубрика — она летела в угол: неправильно класть шапку на стол <…>.
Когда чистили „медяшку”, то есть медные части судна: поручни, решетки люков, дверные ручки, боцман заставлял меня тереть и тереть без конца, хотя уже медь, что называется, горела. „Костью чисти, Гриневский”, — говорил боцман. „Как костью?” — глупо удивлялся я. „Так три, чтобы мясо на руках до кости сошло”.
При мытье палубы, которую растирали щетками, я подвергался как бы случайному обливанию из шланга и постоянным бранчливым замечаниям, что медленно мету палубу или слабо тру ее щеткой». — Автобиографическая повесть. С. 266–267.
Именно в эти годы будущий писатель осознает, насколько же отвратительно хамство, желание потоптаться по светлым чувствам окружающих — любви, состраданию, восхищению, жалости. Под давлением враждебной среды Александр, однако, не гнулся, не ломался, но становился только более убежденным в том, что верх должно одерживать возвышенное, а не приземленное.
В 1902 году Грина призвали в армию. Значительную часть своей службы Александр, тяжело переносивший всякую дисциплину, провел в карцере (реальность, отразившаяся впоследствии в рассказе «Тихие будни»). Он несколько раз пытался дезертировать, причем в конце ноября 1902 года попытка увенчалась успехом. Из армии Гриневский окунулся прямо в революционную деятельность: в полку он познакомился с эсером А. И. Студенцовым. Партия социалистов-революционеров, в отличие от социал-демократов, могла дать ему сочетание революционного пафоса с романтической любовью к народу. Впрочем, с революционным движением Грин был связан недолго, около года, затем он угодил в тюрьму и ссылку. За время своего эсерского бытия в качестве партийного пропагандиста будущий писатель успел много где побывать: в Поволжье, на юге России, на Украине и в Крыму. Несмотря на по-прежнему крайне непритязательный, даже нищенский быт, жизнь Грина стала меняться к лучшему, ведь рядом с ним наконец-то появились сильные духом, бескорыстные, готовые пойти на подвиг люди, которые отвечали его представлениям о героях. Одним из них был «шеф» Гриневского Наум Быховский («Валерьян»), описавший так первую встречу с нашим героем в Тамбове:
«Устав за день, я свалился на диван и, не разглядев даже, кто еще был в этой комнате, погрузился в глубокий сон. Проснувшись утром, я увидел, что у противоположной стены спит какое-то предлинющее тонконогое существо. Проснулся и хозяин комнаты.
— А знаете, — сказал я ему, — хочу у вас попросить людей для Екатеринослава, люди нужны нам до зарезу.
— Ну что же, вот этого, долговязого, можете взять, если желаете. Он недавно у нас прибыл, сбежал с воинской службы.
Пока мы рассуждали о нем, долговязый продолжал спать безмятежным сном праведника. Товарищ принес чай и разную снедь. Было уже 9 часов утра, но долговязый не просыпался. Наконец хозяин растормошил его:
— Алексей (в ту пору партийное имя Грина. — А. Л.), хочешь ехать в Екатеринослав?
— В Екатеринослав так в Екатеринослав, — ответил тот, потягиваясь со сна. Чувствовалось, что ему решительно все равно, куда ехать, лишь бы не сидеть на месте». — Быховский Н. С «Алексеем Долговязым» — по городам России. С. 377.
Впрочем, не все гладко складывалось у Грина в партии главным образом из-за его своеобразного отношения к партийной дисциплине. Так, однажды он самовольно напечатал и распространил в Екатеринославе пропагандистскую листовку собственного сочинения, не совсем соответствовавшую идеям эсеров, чем не преминули воспользоваться в своей критике социал-демократы. Зато в устной пропаганде Гриневский был хорош, что стало особенно явно во время революционных событий в Севастополе в 1903 году, где «студент» пользовался большой популярностью у матросов военного флота и солдат-артиллеристов из крепости, говоря на сходках о том, что считал нужным — о борьбе с несправедливостью, героике, подвигах.
«Он говорил о крепостном праве, от которого полностью так и не освободился народ, о бесправном положении трудящихся. <…> Восторженно и очень доходчиво излагал нам историю восстаний Степана Разина и Емельяна Пугачева, печальную и героическую историю выступления декабристов». — Чеботарев Г. Молодой, сильный, энергичный // ЖАГ. С. 384.
В ноябре 1903 года Грина арестовала полиция, а в начале 1905 года он был осужден на 10 лет ссылки в Сибирь, но вышел по амнистии после обнародования Манифеста от 17 октября того же года. Несколько лет пребывания за решеткой оставили неизгладимый след в вольнолюбивой душе Грина, отразившись затем в следующих произведениях: «Апельсины», «На досуге», «Бродяга и начальник тюрьмы», «Дорога в никуда». Однако не менее глубокий след оставил в душе Гриневского «карантин» — подготовка к совершению теракта, проходившая в уединении в Твери и ставшая для писателя началом «побега с вертикали» революционного движения. Он бесповоротно предпочел смерти во имя подвига нормальную человеческую жизнь. Переживания Грина со всей беспощадной ясностью отразятся затем в его «подпольном цикле» 1907–1908 гг. «Шапка-невидимка» — в рассказах «Карантин», «Маленький заговор» и «Третий этаж».
Стоит отдельно остановиться на начале творческого пути будущего автора «Алых парусов». Впервые он стал публиковаться вскоре после побега из сибирской ссылки, начав с рассказа «В Италию», который появился на страницах газеты «Биржевые ведомости» в 1906 году. Впрочем, имени Грина тогда читатель не узнал: писатель скрылся за подписью «А. А. М–в». Однако уже в марте следующего года появился псевдоним, прославивший в веках своего обладателя — А. С. Грин. Начинал он как писатель-реалист, но вскоре пришел к тому, что было ему гораздо ближе — к романтике. Уже в героях таких реалистических рассказов, как «В Италию», «Зимняя сказка», «Тихие будни» отчетливо прослеживаются «зурбаганские черты» — это «внутренние мигранты» в той одурелой, затхлой литературной атмосфере, что сложилась в стране после краха революции 1905 года. Впрочем, только после революции 1917 года Грин окончательно выбрал Зурбаган и решительно поставил его впереди всякого бытового писательства, отказавшись от навязшего в зубах реализма. Но так или иначе Грина как серьезного писателя не воспринимали, публиковаться ему удавалось лишь в жалких уличных журнальчиках вроде «Всемирной панорамы» и «Вселенной», страницы же толстых почтенных журналов — народнического «Русского богатства» и либеральной «Русской мысли» были для него недоступны. Не помогали Грину и слухи о его прошлом: дескать, он попал на каторгу из-за убийства жены, а все его произведения на самом деле принадлежат некоему английскому капитану, которого он убил и ограбил. Грину чуть было не отказали в принятии в Литературный фонд из-за этих слухов.
Между тем в начале 1906 года Гриневский вновь был пойман и приговорен к четырем годам ссылки в Тобольскую губернию. Однако жизнь его вновь переменилась к лучшему: на тюремное свидание к нему пришла Вера Павловна Абрамова — будущая жена и биограф писателя, работавшая тогда в нелегальной организации помощи политзаключенным «Красный крест». В свою «тюремную невесту» Александр Степанович влюбился и уже из ссылки написал ей письмо, обозначив, что она стала для него всем: «матерью, женою, сестрою». А вскоре и явился к Вере Павловне во плоти, сбежав из Туринской ссылки. Ей ничего не оставалось, кроме как согласиться выйти за него замуж:
«Паспорт у него фальшивый, нет ни денег, ни знакомств, ни заработка. Выходило, что одна из причин этого рискованного бегства — я. Это налагало на меня моральные обязательства. Слушая его рассказ, я думала: «Вот и определилась моя судьба, она связана с жизнью этого человека. Разве можно оставить его теперь без поддержки? Ведь из-за меня он сделался нелегальным». — В. Калицкая. Моя жизнь с Александром Грином. Феодосия; М., 2010. С. 26.
Отец невесты брак не одобрил, и молодожены переселились в съемную квартиру на Васильевском острове. Новый этап жизни Грина отразился в рассказе «Сто верст по реке» — истории о беглом каторжнике и его невольной попутчице, чья встреча привела к глубокому и искреннему чувству. Однако упорядоченная семейная жизнь продержалась недолго, Александр Степанович, по словам супруги, «за год своего пребывания в Петербурге сошелся с литературной богемой и начал пить». Часть его собутыльников составляла свита писателя Куприна, с которым Гриневский тоже свел знакомство, пусть и весьма непростое:
«Вечером гости уехали, а Куприн, отправляясь спать, взял с собой книжку с рассказами Грина. Утром, за завтраком, он много говорил о них и признался, что они произвели на него сильное впечатление, главным образом своим внутренней заряженностью и вызовом. Я запомнил это выражение — „вызов”…
Между прочим Александр Иванович сказал:
— Грин хитер и себе на уме. Он уводит нас в какие-то несуществующие страны и знакомит с людьми неизвестной национальности, но все это шито белыми нитками. Маскарад придуман для того, чтобы свободнее разговаривать! Может быть, именно поэтому у него нет той фальши, которую я все время чувствую у Джека Лондона. А внешнее сходство — большое». — Вержбицкий Н. Светлая душа. С. 232.
От безысходного запойного буйства Грина самым неожиданным образом спасла ссылка в Пинегу Архангельской губернии, куда он попал по доносу за проживание по поддельному паспорту. Пьяная эпопея кончилась. Более того, Грин подал прошение о разрешении обвенчаться с Верой Павловной, для которой ссылка эта стала не радикальным сломом жизненных устоев, а новым началом в отношениях с писателем. В глубоких таежных лесах Грин создал такие шедевры, как «Трагедия плоскогорья Суан», «Сто верст по реке», «Позорный столб» и «Синий каскад Теллури». В августе 1911 года чете Гринов удалось получить разрешение на переезд в село Кегостров, всего в трех верстах от Архангельска (жизнь и быт ссыльных в этом селе описаны в «Ксении Турпановой»), а в марте 1912‑го они перебрались в Архангельск. Впрочем, когда срок двухгодичной ссылки кончился и Грин получил возможность вернуться в окружение «богемы», его алкоголизм возобновился. «Тихие, уютные вечера» семейной жизни кончились, Грин перестал бывать дома по несколько дней. Непонимание между Верой Павловной и Александром Степановичем установилось и в отношении его собственного творчества. В итоге в 1914 году супруги мирно разошлись, сохранив дружеские отношения.
Александр Степанович слыл мрачным и замкнутым человеком, выглядел изможденно и даже пугающе. При этом в душе Грин оставался глубоко порядочным и добрым, деликатным, отнюдь не тем мизантропом, каким его нередко считали знакомые. Между тем Грин оказался на обочине современной русской литературы, вне «мейнстрима» (в лице «психологической» прозы); он сам стал осознавать свою неординарность (то самое бегство в Зурбаган видно уже в рассказах «Далекий путь» и «Дьявол оранжевых вод»). В это самое время создается рассказ «Зурбаганский стрелок», где впервые появляется образ чудесного города, особой страны, ставшей неизменным символом творчества писателя:
«На следующий день я обошел город; он вырос, изменил несколько вид и характер улиц в сторону банального штампа цивилизации — электричества, ярких плакатов, больших домов, увеселительных мест и испорченного фабричными трубами воздуха, но в целом не утратил оригинальности. Множество тенистых садов, кольцеобразное расположение узких улиц, почти лишенных, благодаря этому, перспективы, в связи с неожиданными крутыми, сходящими и нисходящими каменными лестницами, ведущими под темные арки или на брошенные через улицы мосты, делали Зурбаган интимным. Я не говорю, конечно, о площадях и рынках. Гавань Зурбагана была тесна, восхитительно грязна, пыльна и пестра; в полукруге остроконечных, розовой черепицы крыш, у каменной набережной теснилась плавучая, над раскаленными палубами, заросль мачт; здесь, как гигантские пузыри, хлопали, набирая ветер, огромные паруса; змеились вымпелы; сотни медных босых ног толклись вокруг аппетитных лавок с горячей похлебкой, лепешками, рагу, пирогами, фруктами, синими матросскими тельниками и всем, что нужно бедному моряку в часы веселья, голода и работы». — Грин А. С. Зурбаганский стрелок // Грин А. С. Собрание сочинений в шести томах. М., 1965. Т. 2. С. 376.
Между тем началась Первая Мировая война и Грин оказался одним из немногих писателей, в чьем творчестве она никак не отразилась. Он продолжал жить размеренной жизнью с хождениями по редакциям, употреблением алкоголя (ставшими с введением сухого закона непростым делом), сотрудничеством с «Новым Сатириконом», в котором Александр Грин свел хорошее знакомство с Аркадием Аверченко. Впрочем, в годы войны за Грином была установлена слежка: филеры ежедневно докладывали, куда и когда отправился человек по кличке Невский. В конце октября 1916 года Грин «за непочтительный отзыв о Государе Императоре в публичном месте» был выслан из Петрограда в Финляндию. Узнав, что железнодорожное сообщение с Петроградом из-за февральских событий прервалось, Грин отправился туда пешком, преодолев 72 версты за два дня. Свои впечатления он опишет в очерке «Пешком на революцию»:
«Утро это, светлое, игривое солнцем, сохранило мне общий тон — возбужденный, опасный, как бы пьяный, словно на некоем огромном пожаре. Железнодорожные мосты, с прячущейся под ними толпой; осторожные пробеги под выстрелами пешеходов, прижимающихся к заборам; красноречиво резкие перекаты выстрелов; солдаты, подкрадывающиеся к осажденным домам; иногда — что-то вдали, в пыли, в светлой перспективе шоссе — не то свалка, не то расстрел полицейского — всего этого было слишком много для того, чтобы память связно восстановила каждый всплеск волн революционного потока. Пройдя гремящий по всем направлениям выстрелами Лесной, я увидел на Нижегородской улице, против Финляндского вокзала, нечто изумительное по силе впечатления: стройно идущий полк. Он шел под красными маленькими значками». — Грин А. С. Пешком на революцию // ЖАГ. С. 184.
По справедливости, нельзя считать Грина, как это делали советские литературоведы, сторонником революции. К 1917 году он в ней уже давно разочаровался. Лето 1918 года Грин провел в подмосковной Барвихе, а затем вернулся в негостеприимный и голодный Петроград, где неожиданно «вступил в гражданский брак» с Марией Владиславовной Долидзе — женщиной обеспеченной. Однако по расчету Грин жить не мог и вскоре ушел, оставшись один на один с холодной и голодной петроградской зимой 1918–1919 гг. Тогда он скитался по знакомым, воровал дрова и однажды даже чуть не стал жертвой торговавшего человеческим мясом портного. Между тем в 1919 году Грина мобилизовали в Красную армию, но воевать ему не пришлось, так как он был приставлен к караульной команде в Псковской губернии. Однако здесь он столкнулся с новой опасностью — вызываемым вшами сыпным тифом. От местных условий Грин быстро дошел до предела и попал на больничную койку, а затем с невылеченным до конца тифом и вовсе был отпущен со службы в Петербург. От верной смерти больного писателя спас Максим Горький, сочувствовавший этому «полезному сказочнику»: он помог ему попасть в Боткинскую больницу, а по выздоровлении нашел ему жилье в Доме искусств (ДИСКе), где в то время ютились В. Ходасевич, Ю. Анненков, Серапионовы братья, М. Шагинян, К. Сомов, К. Петров-Водкин и др. Здесь на вырванных из банковских книг листах Грин начал писать «Алые паруса».
Феерия о девушке Ассоль, которую отвергает обыденной мир, и юном капитане с «живой душой» Артуре Грэе разворачивается как бы сама собой, при минимальном участии автора. Между тем в январе 1922 года на углу Невского и Садовой Грин встретил свою Ассоль — Нину Николаевну Миронову.
«Мне он сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Очень бледен и, в общем, некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинками. Но, всмотревшись в это лицо, не хотелось отрываться: находились в нем новые и новые черты, привлекавшие внимание и раздумье. Иногда казалось, что за этими чертами плещется пламя.
Руки у Александра Степановича были большие, широкие. Рукопожатие хорошее, доверчивое <…> Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, становились как мягко-коричневый бархат, как дорога в глубь существа, и никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде». — Н. Н. Грин. Воспоминания об Александре Грине. Феодосия; М., 2005. С. 9.
Поначалу сильное чувство к писателю у Нины Николаевны отсутствовало, однако Грин быстро смог влюбить ее в себя, буквально заманил в ЗАГС и уговорил оформить брак — это знаменательное событие для жизни писателя произошло 20 мая 1921 года. Летом Грины перебрались из ДИСКа в съемную комнату и, что куда важнее, Александру Степановичу удалось освободить слабую сердцем супругу от тяжелой работы в больничных бараках. Первое совместное лето стало временем взаимной притирки, узнавания друг друга и прояснения личностных черт, необходимых для построения поразительного духовного единства этой пары:
«Одно женским своим инстинктом поняла очень быстро, что я в представлении Александра Степановича гораздо лучше, чем в действительности, что он наделяет меня такими чертами и чувствами, какие во мне были в зачатке или их не было. Поняла это, была внутренне огорошена, боясь, что, в конце концов, он увидит, что я — не то. И решила всю жизнь стараться быть естественной и такой хорошей, как ему кажусь, должна всегда чувствовать, какая я для него. И это было великим счастьем в моей дальнейшей жизни, тем, что дало мне силы переносить все горести и боли, потери, тюрьму, голод…». — Н. Н. Грин. С. 31.
«И вот пришел бронзово-загорелый, сильный, немолодой уже человек в белом кителе и белой фуражке, похожий на капитана большого речного парохода. Глаза у него были темные, невеселые, как у Маяковского, да и тяжелыми чертами лица напоминал он поэта. С ним пришла очень привлекательная, вальяжная женщина в светлом кружевном шарфе. Грин представил ее как свою жену». — Белозерская-Булгакова Л. Г. Воспоминания. М., 1989. С. 116.
В начале 1920‑х Грин явно ощущает прилив творческих сил. В это время он публикует целый ряд увлекательно написанных рассказов, таких как «Сердце пустыни», «Убийство в Кунст-Фише», «Гениальный игрок», создает маленький шедевр «Словоохотливый домовой» и пишет свой первый роман. Первоначально это должен был быть «Алголь — звезда двойная», но затем на свет появился «Блистающий мир» — история о умеющем летать человеке, символический роман о парении духа.
Выход в свет романа летом 1923 года вызвал оживленные отклики и в прессе, и в кулуарах — самые разнообразные, от восторженных до уничижительных, но в любом случае читательский интерес был значителен. Даже расчетливый В. И. Нарбут тут же отреагировал на журнальную публикацию в «Красной ниве» и уже в следующем (1924) году напечатал роман отдельным изданием. В итоге в семье Гринов появились деньги, которые Александр Степанович решил истратить на поездку в Крым в мае 1923 года. Они побывали в Севастополе и Ялте, все окрестности которой тщательно обследовали.
По возвращении в Петроград Грины переселились в собственные комнаты и пригласили к себе жить мать Нины Николаевны — Ольгу Алексеевну. Однако петербургские удобства вновь затянули Грина в трясину богемного пьянства, и, чтобы побороть этот порок супруга, Нина Николаевна решила переехать вместе с ним в Крым. Местом жительства выбрали живописную Феодосию, куда перебрались летом 1924 года.
«Мы же целые дни бродили по городу, окрестностям, знакомясь со своей новой родиной, забредали на совсем дикие берега, густо заросшие сухой, жесткой травой песчаных мест, часами валялись там, наслаждаясь одиночеством, острым запахом и ненадоедающим плеском морской волны. Домой приходили только есть и спать. Я загорела, как орех, даже Александр Степанович стал смуглее, хотя его кожа загорала очень трудно». — Н. Н. Грин. С. 61.
Первые четыре года («четыре хороших, лучших, ласковых года») чета Гринов провела в квартире на Галерной, где были написаны такие произведения, как «Золотая цепь», «Бегущая по волнам» и «Дорога никуда». Свою любовь к Нине Николаевне Грин сполна выразил в образе Дэзи — возлюбленной Гарвея из «Бегущей по волнам», как и он поверившей в Несбыточное — бегущую по волнам в кружевном платье Фрэзи Грант.
«Люблю ее, как любят светлый глаз блеснувшего в окно темницы неба, как в жизни любят только раз, как голод ждет воды и хлеба. Люблю ее, как солнце — мотылек, ее люблю я без причины. Любовь мне Богом страшная дана и испытаний дал он годы, но та любовь останется одна, сильней и горя, и невзгоды». — Грин А. С. Стихи к Нине Николаевне // Н. Н. Грин. С. 324–325.
Между тем положение Грина в советском литературном пространстве становилось неустойчивым, что было связано как с невероятной хаотичностью работы издательств (опубликоваться вроде бы несложно, вариантов много, но надежности — никакой), так и с неустойчивым положением Александра Степановича как беспартийного литератора, «попутчика». Так, в 1926 году у Грина начались проблемы с публикацией «Бегущей по волнам»: в «Земле и фабрике», «Новом мире» ее не взяли, а в издательстве «Прибой» выплатили аванс, но вскоре новое руководство запретило публиковать роман как «произведение идеологически порочное», и только благодаря помощи юриста Федерации писателей Н. В. Крутикову Грину удалось выиграть судебный процесс и добиться в 1928 году публикации книги.
По произведениям Грина не уставали проходиться рапповцы, обвиняя писателя в безыдейности, в «фантастичности» и отрыве от современности, проще говоря, в нежелании прославлять современное социалистическое общество. Однако общий ход литературных дел был пока в пользу Александра Степановича, чьи книги охотно раскупали. В 1926 году Грин, отметивший 20-летие творческой деятельности, был на пике популярности и получил предложение о публикации собрания своих сочинений сразу от трех издательств: «Земли и фабрики», кооперативного издательства Московского товарищества писателей, а также частного издательства Л. В. Вольфсона «Мысль». Грин выбрал последнее, и поначалу ничто не предвещало, что он прогадал: ему выплатили хороший аванс и обещали гонорар в размере 20 тысяч рублей. Однако сначала издательство нарушило договор, опубликовав за полгода всего три тома из обещанных пятнадцати, причем в ужасном оформлении, а затем цензура запретила выпуск остальных томов. Добившись разрешения их напечатать, Грин вновь столкнулся с халтурой издательства, которое так и не взялось за выпуск оставшихся томов; попытку расторгнуть договор по обоюдному согласию Вольфсон со своей стороны провалил, а затем и вовсе оказался за решеткой. Только в конце 1930 года после затяжной тяжбы с издателем Грину удалось получить компенсацию в семь тысяч рублей.
Между тем нападки на творчество Грина со стороны пролетарских писателей усиливались. Его обвиняли в порочном желании привить литературе для рабочего читателя «мистико-идеалистические тенденции». Несмотря на долги, писатель жил «трудно, но сносно», однако с началом активной травли его произведений в печати даже частные издательства стали отказываться публиковать А. Грина. Тогда сводить концы с концами стало почти невозможно.
В 1929 году Грин начал открыто выпивать — его старый порок, подавляемый в течение нескольких лет из любви к Нине Николаевне, вновь расцвел во время выматывающих душу и нервы «гонорарных» поездок в Москву. Почти ничего не помогало, супруге писателя даже пришлось сделать вид, что она уходит от него. Мытарства мужа и свои собственные Нина Николаевна затем описала в очерке «Грин и вино», но, несмотря ни на что, не оставила писателя один на один с зависимостью и постепенно эта болезнь отступила.
Начал меркнуть Зурбаган, Замечательная страна отступала под давлением жестокого внешнего мира, что особенно заметно в «Дороге никуда» — произведении с трагическим концом, нехарактерным для Грина. Добрых чудес уже не происходило — или они обернулись во зло.
В 1930 году Грины перебрались из Феодосии в Старый Крым, где жилье было похуже, зато и курортного шума почти не наблюдалось, что стало крайне важным для ставшего раздражительным в последние годы писателя. Однако, несмотря на чудесные пейзажи и мягкий климат, жизнь на новом месте была для Грина невыносимой — давление извне стало поистине чрезмерным. Безденежье и публичные оскорбления, тяжелая поездка в Москву в 1931 году ради попытки добиться средств на жизнь — все это ломало несгибаемого прежде Александра Степановича, подтачивало его и без того подорванное здоровье. Грин стал постоянно болеть с высокой температурой, причем врачи никак не могли поставить правильный диагноз, сваливая все то на ползучее воспаление легких, то на туберкулез, который в итоге не подтвердился. А о том, что у Грина рак желудка, его жена догадалась сама, без помощи докторов, когда стало уже слишком поздно. Между тем семья недоедала в попытке прокормить больного: он принципиально не давал жене и теще работать, а издательство платило ему гонорар за публикацию «Автобиографической повести» скромно и неаккуратно.
«Одно прошу тебя, как не один раз просил: никогда не говори о своей или матери службе — работе на сторону. Это меня сразу погубит. Около меня вы не должны об этом думать, сколько труда вы и так несете, чтобы держать наше бедное гнездо. Вы — моя семья, то, ради чего я существую. Вы — мой рабочий тонус. Я и так вам не даю того, что хочет моя душа, дорогие вы мои, терпеливые». — Н. Н. Грин. С. 145.
Грину пришлось с большим внутренним сопротивлением писать письмо в Союз советских писателей с просьбой назначить пенсию и единовременное денежное пособие. Утвердили только пенсию, и то мизерную, в 150 рублей. Написал Грин и Максиму Горькому, однако тот не ответил. Семья перебивалась рукоделием женщин и денежными пожертвованиями друзей и бывшей жены Грина — Веры Павловны. Порой даже случайные люди из числа местных жителей старались помочь семье, передавая писателю чай, а соседи явно воровской профессии бесплатно доставляли дрова и помогали переносить Грина во двор.
«Население прослышало: болен и уже давно писатель, без чаю жить не может. И стали к нам приходить то старушки, то детишки неизвестные: принося чай, то осьмушку, то просто две-три чайные ложки его, завернутые в бумажку. Постучат — откроем, сунут чай в руку и, сказав, „Для вашего больного”, бегут опрометью к двери. А то по улице меня или мать встретит какая-нибудь незнакомая женщина, подойдет и, смущаясь, говорит: „Вы уж не обижайтесь, у вас, слышно, больной любит чай, передайте ему на здоровье”». — Н. Н. Грин. С. 159.
В это время Грин пытался написать роман «Недотрога» — историю о девушке, чьи прекрасные цветы «недотроги» при появлении пошлых и злых людей немедленно закрывались. Начав работу еще в Феодосии, писатель никак не мог найти общую скрепу, стержень текста, из-за чего он успел написать лишь ряд сцен. Он скончался 8 июля 1932 года.
«Через несколько дней Мандельштам уже сообщил в Литфонд, что Грин умер, на что ему ответили: „Хорошо сделал”». — Из рассказа Н. Я. Мандельштам.
Творческая жизнь Грина не закончилась с его смертью. За дело взялась его вдова, Нина Николаевна, которая стала обивать пороги издательств, чтобы не дать творениям мужа исчезнуть, раствориться в болоте забвения. Ей стали помогать Мандельштамы, а Мариэтта Шагинян и вовсе добилась печати таких ранее не публиковавшиеся рассказов Грина, как «Комендант порта», «Пари» и «Бархатная портьера». Корнелий Зелинский помог издать в 1934 году «Фантастические новеллы», предпослав том со своей статьей о Грине. Затем в дело включился К. Г. Паустовский, усилиями которого был издан одновременно сборник произведений Грина в Детгизе и первый том запланированного в «Советском писателе» трехтомника.
«Но, дойдя таким образом дорогой утилитаризма до конца, мы тотчас начинаем ощущать, что утратили вместе с Грином нечто невесомое, но необходимое, подобное воздуху или игре солнечных лучей у края горизонта. Оттуда пахнёт на нас щемящим теплом мечты, и мы с новой силой предъявим себе старый вопрос: что же, неужели, вступая в коммунизм, мы расстаемся навсегда со сказкой?». — Зелинский К. Грин // Грин А. С. Фантастические новеллы. М., 1934. С. 24.
В 1940 году Нина Николаевна сумела добиться от Совнаркома Крыма разрешения открыть музей Грина на собственные деньги, однако задуманному помешала война. Нина Николаевна с душевнобольной матерью оказалась под немецкой оккупацией, ей пришлось работать в городской управе редактором бюллетеня. Ее мать скончалась в 1944 году, и Нина отправилась в Одессу на пароходе, откуда ее сняли и угнали в Германию в рабочий лагерь. Тогда Грин еще много раз перемещали, пока она, наконец, не сбежала в американскую зону оккупации. Несмотря на возможность остаться на Западе, Нина Николаевна решилась на репатриацию и мужественно прошла по возвращении «стандартные» 10 лет лагерей за «измену родине». Оттуда ее перевели под Астрахань, в тяжелейшие условия крайней засухи. Отбывая заключение на Крайнем Севере, где она работала медсестрой, вдова Грина писала воспоминания о муже. Освободили ее лишь в октябре 1955 года, т. е. буквально накануне окончания приговорного срока. Реабилитироваться ей не дали. Однако это не остановило вдову писателя в ее стремлении открыть музей Грина в его соломенной «хатке» в Старом Крыму. Нина Николаевна приехала в Феодосию в 1956 году, а к 1960 году, после нелегкой борьбы с местными чиновниками, сумела добиться передачи в собственность их с Грином дома, где собиралась открыть музей. Однако государственный музей ей при жизни открыть так и не дали, а на «народный» у нее с трудом хватало средств — спасала только помощь друзей и поклонников творчества Грина: Александра Верхмана, Юлии Первовой, Саввы Бродского и других. Только в 1970 году удалось открыть музей Грина на Галерейной улице в Феодосии и оформить музей в Старом Крыму как его филиал. Однако вдова писателя немного не дожила до счастливого события — скончалась от сердечного приступа в конце сентября 1970 года. Похоронить ее рядом с мужем местные власти не дали. Только через год, в октябре 1971 года, в глубокой тайне поклонники Грина наконец захоронили его вдову вместе с ним.
Стефания Ситнер
|
